Доклад С. А.Яценко на XIII Московской конференции “Древности Востока”
20.06.2016 | Posté par Nigora sous Авторы, конференции, круглые столы |
С.А. Яценко
доктор ист. наук,
профессор РГГУ (Москва)
Гравировка по кости с “триумфальной” сценой I-II вв. н.э.
с усуньского поселения Кызылбулак- IV в Семиречье
Прошлым летом в Семиречье, на северных склонах хребта Заилийский Алатау, в верховьях ущелья Тургень, отряд под руководством Александра Горячева продолжил начатые с 1997 г. исследования урочища Кызылбулак, известного 24 памятниками от бронзы до этнографических времен (рис. 1).
Особый интерес здесь представляет поселение эпохи бронзы и раннего железного века Кызылбулак-IV с курганным могильником; оно расположено в наиболее широкой центральной части урочища. Это было основное поселение в данном районе. Здесь обнаружены серии площадок под жилые и хозяйственные постройки и 8 курганов раннего железного века (рис. 2). Раскоп 2015 г. был ориентирован на исследование стационарных жилищ обеих эпох. Жилище раннего железного века было раскопано одно (рис. 3). Это подпрямоугольная полуземлянка каркасно-столбовой конструкции 8 х 6м, состоявшая из хозяйственного отсека при входе, коридора и двух комнат. В центре жилой части располагался очаг. В жилище найдены керамика и разнообразные инструменты обработки кож и ткачества. Вещевой материал аналогичен усуньским памятникам, причем здесь отсутствуют материалы раннего периода, то есть жилище можно датировать I-II вв. н.э.[1] [1] Весь материал об урочище Кызыбулак и о найденной костяной пластине предоставлен А.А. Горячевым, с которым готовятся последующие публикации. При входе в собственно жилые помещения, в каменной кладке между двумя прокалами пола обнаружена костяная пластина с гравировкой. Она сделана из левой лопатки лошади, из которой вырезали пластину подпрямоугольной формы (примерно 14 х 7 см) (рис. 4). Судя по тыльной, выровненной стороне пластины, обломаны были ее правый край и верхняя часть левого, остальные сохранили выровненные борта (рис. 5). Верхний край и левый нижний угол отшлифован. Последний имеет фигурную выемку. Лицевая поверхность кости отполирована. Изображения нанесены тонким ножом и иглой (рис. 6). После гравировки углубления были заполнены красной пастой на основе охры, чтобы рисунок легко читался. С обоих краев пластина была обломана в древности и часть рисунка отсутствует (но, как я думаю, композиция при этом в целом восстанавливается). Судя по специальной выемке у торца и уплощенной внутренней поверхности, эта пластинка длиной до 15 см могла наклеиваться или иначе вставляться в некий предмет (навершие?; деталь седла? мебели?).
Центр композиции занимает дорожная повозка-кибитка (являвшаяся не жилищем, а транспортным средством), развернутая лицевой стороной к основным участникам (рис. 7). Ракурсы ее частей переданы неумело: у колес, выхода из кибитки и сидящей внутри фигуры они не соответствуют (колеса – в профиль, торцовый вход – анфас, сидящий мужчина – также анфас, но с головой в профиль). Первое изображение кибитки с сидящим внутри хозяином появилось уже в бронзовом веке (Знаменка в Минусинской котловине и др.) (рис. 8, 1). Кибитки в цвете представлены на росписях деревянной гробницы в Татаралы (во Фригии) V в. до н.э., изображающими войско Ахменидов. Более поздние кибитки встречаются в Западном Казахстане (в поздних граффити III–I вв. до н.э. прихожан храма Байте III на Устюрте) (рис. 8, 6). У сюнну они известны на бересте в Бурхан Толгой (рис. 8, 5) и реконструируются, например, в Гол Мод (рис. 8, 4). У «поздних сарматов» II-III вв. н.э., оказавшихся в городах Боспорского царства, известны погребальные модели сходных повозок в Пантикапее, обладающие большим достоинством – объемностью (рис. 8, 8), и рельеф на надгробии из Танаиса (рис. 8, 9) [Яценко, 1994, рис. 1–2]. На изображениях более поздней крышки гроба из развеянной могилы в пустыне у селения Шаньмачэн, на западе провинции Ганьсу (датируемой по С-14 IV в. н.э. и стилистически близкой сяньбийскому искусству Забайкалья), мы видим уже не кибитки, а два жилища – протоюрты, поставленные на телеги, влекомые быком (рис. 8, 3). Известна серия фрагментированных повозок из сарматских погребений. Целый экземпляр разборной кибитки с березовым каркасом, покрытой черным войлоком, был помещен в более раннее время в кургане 5 Пазырыка (Грязнов, 1955, с. 30–32) (рис. 8, 2). Ее конструкция сложна, но технически несовершенна и отнюдь не подражает китайским образцам.
В Кызылбулаке кибитка двухосная, имеет колеса с 8 (или же 16) спицами, как и в Танаисе и в Шаньмачэне; в Байте их 10; размер крытой части неясен. Как и в Байте, кибитка из Кызылбулака имеет сетчатый декор. В нашем случае проем ее занимает весь торец, не оставляя защиты от ветра и дождей. Выделены короткая колея от колеса (возможно намекает на недавнюю остановку) и ряд коротких наклонных параллельных линий (схемитично обозначающих поверхность земли).
В кибитке анфас размещен главный персонаж (рис. 7). Он не только в центре композиции, но и находится выше всех (на повозке) и, видимо, в тени. Его фигура намного крупнее сидящих впереди трех подданных. Отличается от прочих и его костюм: помимо кафтана он имеет рубаху с высоким стоячим воротом (в то время как два других «цивильных» персонажа, похоже, носят кафтан на голое тело, что было обычно для номадов). Декор бортов кафтана имеет сложную структуру, возможно – сплетенную из кожаных ремешков, как это мы иногда видим у аристократии скифов. При отсутствии доспеха, у него единственного представлены два вида клинкового оружия – длинный всаднический меч, подвешенный за спиной, и кинжал в руке. Пояс у него не парадный, застегнут пряжкой на правом боку.
Справа эту группу персонажей замыкает крупная сильно фрагментированная фигура сидящего вероятного военного предводителя в шлеме (от последнего сохранился лишь наносник как у воина малых размеров) и с мечом. Он изображен даже выше ростом, чем правитель. Оба они сидят лицом друг к другу и в максимально комфортной позе – скрестив ноги «по-турецки» (трое менее значимых персонажей сидят, подогнув колени). У «военного предводителя» у единственного отмечен декор шаровар: ткань в косую сеточку, как это не раз отмечалось у бактрийских юэчжей, кангюйцев и согдийцев того времени, а также у ранних Сасанидов. Нет оснований считать, что он одет в доспех (у малого воина перед ним фактура доспеха передана совершенно иначе: не «сеточкой», а рядами пластин в «шахматном» порядке). У него единственного нет усов (что, возможно, подчеркивает его молодость). Декор рукояти его меча тщательно проработан. Он держит перед собой в вытянутой правой руке отрубленную голову врага, протягивая ее правителю (в правой руке у последнего короткий кинжал, вероятно – для дальнейших операций с этим трофеем). Интересно, что сам правитель и сидящий в центре малых фигур (на более почетном месте) подчиненный приветствуют победителя левой рукой, а сидящие с боков – правой рукой. На саму отрубленную голову при этом глядят только двое «приближенных» правителя (правитель смотрит в лицо «военному предводителю»).
Если лица всех участников показаны в профиль, то остальное тело у воинов – тоже в профиль, у двух «приближенных» – в полупрофиль и у правителя – анфас. Фигуры отражают определенный эстетический идеал этнической группы: узкая (подчас «осиная», как у малого воина) талия, холёные усы и крупную голову, при этом бицепсы никак не подчеркиваются, что характерно для мужских изображений ранних кочевников Центральной Азии. Кроме того, изображенные на пластине длинноголовы и низколобы, у важных персонажей – утрированно удлиненные уши, нос – прямой или слегка крючковатый. Глазные впадины имеют форму ромба, глаза – каплевидные. У всех персонажей, чьи головы не укрыты шлемами, мы видим однотипную прическу: коротко стриженую голову, вероятно – с короткой косой сзади. У большинства мужчин – длинная и узкая бородка, торчащая горизонтально вперед (возможно, напомаженная), и крупные, завитые кверху усы; вместе с тем, у левого из малых персонажей, как и у «военного предводителя» нет усов, и, как минимум, у малого воина нет бороды. Скорее всего, здесь речь идет о возрастных различиях. Отрубленная голова врага отличается тем, что у нее часть волос собрана в узел на макушке (победитель держит ее именно за такой узел). Эта деталь прически обычна и для кангюйцев (рис. 3: 12) и для юэчжей, сарматов и хотано-саков. Описанные типы причесок известны у кангюйцев на костяных застежках пояса из кургана 2 могильника Орлат или Кургантепа (в 40 км к северу от Самарканда), исследованного В.А. Карасевым (рис. 9: 7-9, 12) и на не опубликованном пока изображении лучника из Жалтырак-Таша в районе верховьев р. Талас (рис. 9, 14). Два приближенных (?) правителя сидят между ним и военным лидером (рис. 7). Их фигуры одного размера и заметно крупнее, чем безбородый воин в доспехе. Кафтаны, как у правителя, со скошенным воротом и слабым запахиванием налево, однотипно декорированы по всем краям. Интересна обувь, которая (как это часто бывало у аристократии иранских этносов) имеет удлиненные носки (при этом – слегка загнутые). Если правитель сидит в тени кибитки без головного убора, а воины носят шлемы, то эти приближенные представлены с обнаженной головой, что также подчеркивает значимость происходящего. Напомню, что у предков кангюйцев – сырдарьинских саков (перс. Saka Tigrahauda, греч. Massagetes) даже во дворце персидского «царя царей» на Науруз все их делегаты были обязательно в головных уборах.
Наименее значимым является безбородый воин, который изображен меньшим размером. Его талия наиболее тонкая («осиная»). На нем длинная панцирная рубаха с рядами удлиненных крупных чешуек и с высоким воротником, появившаяся на Ближнем Востоке, а с V в. до н.э. известная в Центральной Азии и Китае (рис. 9). Он носит конический литой шлем с выступом для крепления – султанчика (как у многих в Орлате), широким назатыльником с фигурными выступами у щек (подобный представленному на светильнике из Тараза) (рис. 9, 10). Однако шлем (как и у «военного предводителя») отличается наличием пластины-наносника. К панцирной рубахе на поясе слева прицеплен меч (детально его тип передан в Орлате: рис. 9, 5а). В отличие от остальных, он не приветствует военного лидера вытянутой рукой ладонью вперед, а, напротив, подает ему в зажатой кисти какой-то небольшой округлый предмет.
На пластине отсутствуют вьючные животные, перевозившие кибитку и верховые лошади присутствующих персонажей. Однако здесь изображено существо, которое важно для понимания смысла всей композиции (рис. 7). У левого края видим частично сохранившуюся крупную фигуру хищной (судя по клюву) птицы (?), сидящей за головой правителя, на некоторой дистанции от него. Нижняя часть ее тела сколота. Длинная шея говорит в пользу того, что это не ворон, а орел. В этнополитических легендах иранских народов Центральной Азии (сохранившихся у памирцев и таджиков) царем становился тот, к кому подлетала и на чью голову садилась хищная птица (видимо, изначально – как носитель фарна или инкарнация бога победы Веретрагны). Орел часто венчает головной убор правителей и богов у ряда иранских народов и у кельтов.
Сложные многофигурные композиции на кости с антропоморфными персонажами у народов Центральной Азии данного периода очень редки (рис. 10, кроме № 5). Они гравированы на пряжках поясов, ларцах и специальных навершиях. На них представлены (в паре или поодиночке) всего два типа ситуаций: сцены войны и охоты. Эти занятия (наиболее престижные для знатного мужчины того времени), видимо, часто представляли эпизоды местного героического эпоса, объединенные главным персонажем (который выделяется, как и в эпических текстах, деталями костюма и обликом своего коня). Желание ряда современных ученых видеть в них прямое изображение реальных и актуальных политических событий (а не намеки на них) выглядят неоправданной и, к тому же, очень слабо обоснованной модернизацией. В кочевой традиции осмысление реальных событий обычно преломлялось в искусстве через мифо-эпическое восприятие, эпические сравнения и подражание уже имевшимся сложным многофигурным композициям.
Две находки, происходящие из Северной Бактрии – ларец с городища Тахти-Сангин и пояс из могилы 3 в Тилля-Булаке (рис. 10, 3-4) надежно связаны с бактрийскими юэчжами, стилистически и территориально далеки от Семиречья и обоснованно датируются сегодня в рамках I в. до н.э. – I в. н.э. [Gruger, Il’yasov, Kaniuth, 2012, p. 363, 371]. Еще одна находка, более ранняя, происходит из Хорезма – ритуальное «навершие» из Калалы-гыр 2, оно датируется II в. до н.э. (рис. 10, 2). Костюм персонажа здесь вполне соответствует хорезмийскому, а прическа – раннепарфянской; порода и манера изображения лошади резко отличаются от пластин Орлата. Поэтому (и не только) предположение Ильясова о кангюйской принадлежности это артефакта трудно принять. Кроме того, по Сыма Цяню, даже в конце II в. до н.э. Кангюй был еще «слабосильным» владением, при этом – явно не единым (его окраины платили дань разным кочевым соседям). Даже у северо-западного соседа-Яньцай войско было больше, никаких вассалов у Кангюя еще не упоминается. Поэтому говорить о «влиянии» культуры и властей Кангюя того времени на единый, довольно сильный и при этом удаленный почти на 1000 км за пустыней Кызылкум Хорезм нет никаких оснований. Между тем, могущество и весьма высокую культуру южного соседа Хорезма того времени – Парфии – отрицать трудно.
Особую ценность представляет сопоставление пластинки из Кызылбулака-IV и поясных пластин из Орлата, надежно датируемых сегодня I-II вв. н.э. [Маслов, 1999; Ilyasov, 2003] (рис. 10, 1). Культурную принадлежность Орлатского пояса Г.А. Пугаченкова справедливо определила как кангюйскую [1987]. Хотя Орлат расположен в Самаркандском Согде, костюм изображенных там персонажей не имеет аналогий у тогдашних согдийцев. Представить сцену сражения в Орлате как противостояние кангюйцев с юэчжами [Ilyasov, Rusanov, 1998, p. 134] затруднительно, т.к. костюм персонажей слишком заметно отличается от юэчжийского, а этнографический облик обеих групп противников практически идентичен [Яценко, 2000, с. 90]. Уже в I в. до н.э. юэчжи активно боролись за контроль над Согдом, что отразилось и в батальных сценах их искусства [одна из тканей в Ноин-Улы]. Эффективно контролировать большую часть Согда Кангюй смог лишь примерно с 80-х годов I в. н.э., после замирения с возникшей Кушанской империей (предположительно с Вимой Такто). Пик могущества Кангюя описан Фань Е в гл. 88 «Хоуханьшу». Информация о Кангюе (о его трех новых вассалах, примирении с Кушанией), как известно, поступила в Китай после длительного перерыва лишь со среднеазиатскими посольствами 94–101 гг. и отразилась в «отчете» Бань Юна 125 г.
О наибольшей близости типов причесок мужчин именно в Орлате и Кызылбулаке в масштабах Средней Азии уже говорилось. Близки по форме и шлемы (рис. 9). Подобные им зафиксированы в Таласской долине (городище Кысмычи) и в предгорьях Ферганского хребта. Шлемы этого типа входят в категорию так называемых «кубанских» овальных или конусовидных шлемов. То же можно сказать и об оригинальном облике мечей с необычной формы навершием и с длинной рукоятью (что соответствует хвату меча «в полторы руки») и длинном доспехе с колоколовидным силуэтом подола (ср. индо-сакские монеты Азеса II: рис. 9, 4). Отличает оба артефакта от прочих и мотив отрубленной человеческой головы, несомненно, играющей здесь важную роль (в Орлате она прикреплена к лошади предполагаемого главного героя, которая выделяется и парадными фаларами, и наличием тамги хозяина, и, фактически, находится в центре композиции (рис. 11). Важно и то, что только на этих вещах представлены как враги воины одного этнографического облика (в отличие от бактрийского Тилля-Булака и бактрийской же вышивки из Ноин-Улы), то есть речь идет, по сути, о междоусобице в рамках одного народа. Отметим для обоих предметов очень тонкую линию рисунка сходными инструментами и миниатюрную работу.
В целом оба изделия можно уверенно отнести к искусству «кочевой империи» Кангюй. Своеобразный парадокс заключается в том, что они найдены не на территории собственно Кангюя (в среднем течении Сырдарьи), а на прилегающих землях, бывших периодически объектами его экспансии. Поселение Кызылбулак-IV, как уже отмечалось, относится к культуре усуней. Однако на известных детализированных мужских изображениях державы Усунь (рис. 12) (рельеф из могильника Беткайнар, недавно выделенные нами петроглифы «пост-сакского стиля» в Семиречье, серьга из погребения в Каргалы и др.) мы не найдем идентичных образцов удлиненным лицам, прическе и оружию с наших двух изделий. При этом орлатский пояс имеет очевидные следы соседства его заказчика с крупнейшим центром Средней Азии – Самаркандом: как удалось показать Маркусу Моде, ряд деталей сцены сражения (разворот головы коня у верхнего правого всадника, поза погибшего коня и др.) имеют параллели в иконографии триумфальных сцен эпохи раннего эллинизма (Mode, 2005). На этом фоне пластина из Тургеньского ущелья выглядит гораздо более провинциально: особенно показательны схематизм трактовки лиц и птичьей фигуры, неумелый разворот ног у малого воина и ракурсы частей кибитки). Несомненно, эта вещь сделана далеко от крупных ремесленных центров.
Попытаемся выяснить, что именно собирается делать правитель с принесенной головой явно влиятельного врага (ведь он держит кинжал в правой руке). Вряд ли это будущее жертвоприношение отрубленной головы богу-мечу в рамках воинских ритуалов, в которых у скифов-сколотов и зависимых от них племен (меотов и др.) большую роль играло и воткнутое в землю копье. У меотов обезглавленные трупы и воткнутое копье встречаются на ритоне в Карагодеуашхе. Воткнутое между двумя воинами копье и отрубленная голова в руке одного из них (как и у нас – правого) известны на «колпачке» из Курджипса (рис. 10, 5), а также в археологическом контексте находок ряда святилищ Скифии. В нашем случае нет и намека на подобную ситуацию. Вряд ли это также предстоящее скальпирование, поскольку так поступали лишь с рядовыми врагами. Как отмечает Геродот (IV, 64–65), «Скиф…скольких человек он убьет в битве, головы их он приносит царю. (Далее описывается изготовление из голов рядовых врагов скальпов, из которых делали подвеску к конской узде или плащ-накидку)…С самими же черепами… самых ненавистных (= значимых) врагов…отпилив часть черепа…если это богатый человек, он обтягивает череп сырой бычьей кожей и, отделав позолотой внутри, пользуется им как чашей». Шаньюй сюнну также сделал из головы убитого царя юэчжей именно чашу для пиров. Отметим, что у иранских народов процедурами с принесенными головами врагов (конечно – на начальной стадии, их «обработки») мог заниматься лично правитель. Так, у жителей Карамании (Юго-Восточный Иран) каждую принесенную воинами отрубленную голову царь хранил в своей резиденции, но вначале самолично отрезал у нее язык и т.п. (Strabo. XV, 2, 14). Чаши из черепов (в том числе с окраской) обнаружены в могилах степных скифов (курган в Переславе-Хмельницком 1956 г.; курган 3 у с. Ивановка), а у зависимых племен Лесостепи (Бельское городище) в мини-святилищах такие чаши в ямах находят в комплекте с гончарной посудой.
Все изображения на пластине из Тургеньского ущелья образуют единую композицию, во многих деталях уникальную для ранних кочевников (рис. 7). К счастью, есть основания полагать, что она в основном сохранилась, и фрагментированы лишь оба персонажа по левому и правому краям. Действительно, такие важнейшие и крупные по размеру персонажи, как сидящий «военный предводитель» и хищная птица по краям сохранившей части пластины находятся примерно на равном расстоянии от центральной фигуры правителя в кибитке. Эту композицию условно можно назвать триумфальной. Но триумф этот своеобразен: повержен не иноэтничный враг, а мятежник (конкурент) из собственной среды. Победителю этого врага правителем и его приближенными устроена торжественная встреча. Каким-то образом эта победа придает законность его власти (которую подтверждает сидящий за его головой орел). Однако поскольку правитель вынужден слушать столь важную новость, сидя в дорожной кибитке (которая, судя по колее рядом, возможно, недавно остановилась), это известие было получено не в его ставке, а в дороге. В его облике отсутствуют выраженные атрибуты власти (диадема и драгоценные аксессуары костюма, кресло-трон и т.п.). Судя по выше сказанному, правитель собирается сделать из врученной воином головы пиршественную чашу. Вряд ли такое можно было допустить в отношении близкого родственника – претендента на власть. Вероятнее всего, здесь изображен эпизод этнополитической легенды.
Как подобная кангюйская вещь могла попасть на усуньское поселение? В принципе возможны четыре ответа на этот вопрос: пластина была даром представителю подвластного населения западных земель усуней; она могла быть трофеем, захваченным у кангюйцев; она сделана усунями и для них предназначалась, но копировала стиль и композиции кангюйского искусства; она сделана усунями по кангюйскому заказу. Учитывая близость во многом к Орлатским пластинам, определенно датируемым I–II вв. – расцветом кангюйского могущества), обнаружение обоих памятников вне коренной территории Кангюя периода его экспансии, а также низкое качество и отсутствие сложных композиций на известной нам резной кости Усунь, наиболее реальным представляется первое объяснение (дарение вассалу). 12.04.2016, XIII Конф. «Восточные древности в истории России», Ин-т археологии РАН.